17 августа — день рождения Олега Павловича Табакова. Дата не круглая, но тем не менее это повод вспомнить еще раз этого великого артиста и строителя театра. Каким он был, знает вся страна, видевшая его на экране, на сцене. Но каким он был за кулисами профессии? Там, куда не всем вход был разрешен — в своем рабочем кабинете, в приемной? Там 18 лет его техническим помощником работал Кирилл Трубецкой, который во МХАТ попал сразу после школы. Свежий человек в главном театре страны, глаз не замыленный, во внутреннюю жизнь не вовлеченный. А такой взгляд очень ценный.
— Кирилл, как в восемнадцать лет ты оказался во МХАТе? Да еще в приемной! Извини, по блату, по протекции взяли в театр, куда сложно было попасть простому человеку?
— Не по блату и не по протекции. Школьником я постоянно ходил во МХАТ, пересмотрел весь репертуар. Меня знали все билетеры, кассиры и даже некоторые артисты. И когда я окончил школу, меня позвали работать еще в ефремовский МХАТ. На дворе стоял май 2000 года. Для меня это было счастьем: мне 18, я мало что понимаю в жизни, но я буду во МХАТе. Но Ефремов умер, и я не понимал, что будет, потому что пришел другой руководитель и всё, наверное, будет по-другому.
Тем не менее в августе раздался звонок, сказали, что меня как ждали, так и ждут. И так я начал работать младшим администратором. Я делал все, поэтому знаю этот театр, как говорится, до мозга костей.
И вот как-то сижу в администраторской, вдруг открывается дверь, входит Табаков и задает вопрос — почему висит афиша спектакля «Бабье царство», а нет афиши «Амадея», в котором он участвует? А он на тот момент был самым кассовым. И я выпалил: «Клеятся афиши тех спектаклей, которые плохо продаются». Потом я попал в репертуарную часть, там была более творческая работа.
Параллельно помощница Олега Павловича — Ольга Семеновна Хенкина — просила меня посидеть в приемной, когда они уходили смотреть студентов или еще куда-то. И так продолжалось полгода. Летом Олег Павлович уехал в Бостон преподавать, и меня опять попросили на это время приходить в приемную для того, чтобы газеты, которые выписывал Олег Павлович, запечатывать и диэйчэлом (DHL) отправлять ему в Бостон. Он хотел быть в курсе всего, что происходит в стране. Я так и работал в репертуарной части и в приемной одновременно. Но в результате меня оставили в приемной.
Сейчас, когда мне 43 года, я бы волновался, переживал — справлюсь ли, ведь такие люди вокруг? А тогда про это не думал — дурак дураком был: просто выполнял все, что он скажет: очень четко, жестко, конкретно.
— А как называлась твоя должность?
— В построении жизни Олега Павловича не было должностей — там все делали всё. Меня, помню, впечатлило, что когда директор Игорь Павлович Попов зашел к нему в гримерку с какими-то вопросами по гастролям, Табаков попросил его завязать ему шнурки, потому что в этот момент на нем зашивали костюм, и он не мог пошевелиться. Мы все делали общее дело. И с тех пор я стал осознавать, что такое команда.
В приемной все функции на себе несла Ольга Семеновна, а я выполнял техническую работу. Но накануне вручения премии «Чайка» она слегла с воспалением легких, и мне пришлось все подготовить.
— Для тебя Табаков — артист на экране и на сцене. Но каким ты его увидел в качестве начальника, причем не с парадной стороны? Чем он тебя тогда поразил?
— Меня на тот момент больше поразил не он сам, а как его после ухода Ефремова приняли во МХАТе. Менялась власть, и легенды, которые сейчас любят все рассказывать (как ему были рады в театре и т.д.), не соответствуют действительности. Ненависть и агрессия по отношению к нему были колоссальные.
— Даже страшно такое слышать применительно к Олегу Павловичу. В чем это выражалось?
— Это выражалось во всем. На вопрос: «А что у вас происходит во МХАТе?» — артистки отвечали: «У нас — кошмар! Купчина пришел к власти». Больше всего сопротивлялись народные — Лаврова, Мягков с Вознесенской, Барнет, Гуляева. Но поразил он меня тем, что стойкость его была такова, что он шел напролом. Сопротивление это ему было неинтересно. Вообще! Первое, что он сделал, он уничтожил актерское каботинство. Вот он это ненавидел.
— Актерство в плохом смысле слова, но что он имел в виду под каботинством?
— Ну, скажем, звонит в приемную народная артистка Татьяна Лаврова и говорит Хенкиной: «Деточка, не знаю, как вас зовут. Впрочем, это не важно. В общем, так: сегодня спектакль я играть не буду. У меня плохое самочувствие, так что отменяйте. Когда приду в себя, позвоню». Речь шла о спектакле «Мишин юбилей». Что делать? Хенкина звонит Олегу Павловичу, рассказывает. Минутная пауза: «Звоните Ирке Мирошниченко, — говорит он. — Вечером она играет спектакль». И назначил репетицию.
У Лавровой, когда она об этом узнала, был шок: «Ввод вместо меня?!» И когда Мягков с Вознесенской тоже отказались приходить на спектакль, Олег Павлович распорядился вызвать вместо них супругов Киндиновых и сделать тройной ввод в спектакль.
— «Уж больно они строги-с» — как говорится в старинных пьесах.
— Все это было у артистов от страха — что с ними будет? Но потом… Да, Табакова боялись, от него шарахались, особенно молодые артисты. Страх этот был связан не с тем, что он мог уничтожить, а с уважением, с масштабом его личности. По отношению к нему не было никакого амикошонства, к нему никто никогда не подходил, не бил по плечу и не называл, как любят рассказывать артисты, «Лёликом». Только «Олег Павлович». Андрей Васильевич Мягков, много лет зная Табакова, обращался к нему только как «Олег Палыч», причем в одно слово, без пробела. А Табаков звал его Андрей, Андрюша.
— Они так и не примирились до конца жизни?
— А как можно примириться? Допустим, Мягков сделал новую версию ефремовской «Чайки». Пришел Табаков и сказал, что вместо одних артистов нужно ввести других. «Андрюша, пойми, это только для блага дела». — «Да, Олег Павлович, я все понимаю», — спокойно говорил Андрей Васильевич, но при всем внешнем спокойствии захлебывался от гнева и ненависти. Такое пережить было невозможно. Табаков не считался ни с какими статусами. Уважал Мягкова, но был строг.
Как не считался с тем, что мне 19 лет. Если бы я не справился, вышвырнул бы из приемной на следующий день. Ты же помнишь его любимую фразу: «Дело надо делать». Он только делал дело и всё. И вот еще доказательство его строгости и принципиальности: я уже окончил ГИТИС, играю в спектакле, где, грубо говоря, облажался, ну, не получилось у меня. И, несмотря на то что на тот момент я работал с Табаковым десять лет, он меня нещадно снял с роли. Зная, что я переживаю, страдаю, не изменил своего решения. Или его любимая женщина Марина Зудина выпускала спектакль «Женщина с моря» в постановке Юрия Еремина. Табаков посмотрел один прогон, другой и только сказал: «Закрыть».
— Олег Павлович простоял у руля Художественного театра почти 18 лет. Со временем ослабил жесткий подход? Сменил кнут на пряник?
— Поскольку он оказался прав и его схема начала работать, то театр ему подчинился, а артисты, для которых успех — это всё, сказали: «Олег Павлович, мы с тобой». И когда театр поехал по его рельсам, он не помягчел, он просто немножко расслабился. Он понимал, что его любят, что он сформировал труппу, которая его любит. А те, кто не любил, ушли: кто-то из жизни, а кто-то из театра, хлопнув дверью.
— Сколько часов работал он и, соответственно, приемная?
Александр Олешко рассказал про травму, которая его обездвижила
— Мы работали каждый день и без выходных. Это было, поверь, счастьем. Помню, как у Олега Павловича были гастроли, он летел откуда-то и куда-то. Министр культуры, тогда им был Михаил Швыдкой, тоже куда-то летел, а в это же время в Москве на несколько дней пролетом оказался известный немецкий режиссер Петер Штайн. И мы начали сводить их графики, чтобы эти трое могли встретиться. И вычислили, что единственное время, какое можно было назначить, — час ночи. И все трое сказали на это «да».
Как сейчас помню, в тот день шел спектакль «Амадей», там я уже играл повара Сальери. Отыграли, разгримировались, вернулись в приемную, и в час ночи состоялись переговоры. Или бывало еще так — он меня вызывает (кстати, никогда не пользовался кнопкой вызова, просто кричал: «Кира! Оля!»): «Соедини меня с министерством». Я на него смотрю: «Какое министерство, Олег Павлович, время 11 вечера». Тогда он просит соединить его с главбухом театра, у которой маленькие дети и она уже спит. А он не контролировал время: для него работать 24 часа было нормально.
— Ты играл с Олегом Павловичем в «Амадее», в «Юбилее ювелира» и в его последнем спектакле «Дракон». Каким он был партнером для начинающих?
— Меня назначили на роль повара Сальери, потому что, как сказал ассистент: «Кирилл Табакова не боится». А любой студент при его виде просто падал в обморок. Но так нельзя сказать — партнерствовать — кто я такой? И если ты его не боишься, а существуешь на одной волне, тогда появляется свобода. Если ты оказывался рядом, то понимал, что он играет два спектакля — один для зрителей, другой для коллег. И все потом обсуждают, что он сказал, как себя повел, как среагировал. Он давал на сцене такую свободу всему.
Вот мы играем «Амадея». Безруков что-то ему говорит, я, как повар, подношу пирожные или бокал с вином. Он говорит свой текст, поворачивается ко мне, берет бокал и спрашивает: «Хенкина в театре?» А при этом он — Сальери. Я даже растерялся. Вот и в этом была его свобода. С Ольгой Барнет они играли «Последнюю жертву» Островского, и каждый раз по-разному, и оба купались в этом спектакле. Он обожал с ней играть, потому что она ему давала такой же импульс — импульс свободы. Он ей вообще подарил новую жизнь в театре. И она к нему относилась с благодарностью, была открыта, хотя вначале не приняла. Но он их перетянул на свою сторону, вот в чем была его крутизна. Он открыл их заново. Он им всем всё сделал.
Комментарии